Форматируя «Литературную матрицу» (4). Литературная матрица Школьная программа по литературе: руководство пользователя

ЛИТЕРАТУРНАЯ МАТРИЦА

УЧЕБНИК, НАПИСАННЫЙ ПИСАТЕЛЯМИ

В двух томах

ЛИМБУС ПРЕСС

Санкт-Петербург Москва

При участии Филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета

ШКОЛЬНАЯ ПРОГРАММА ПО ЛИТЕРАТУРЕ: РУКОВОДСТВО ПОЛЬЗОВАТЕЛЯ

В англо-американском книжном ЖЖ-сообществе bookish появился в этом году пост: некто - очевидно, достаточно взрослый - писал, что решил познакомиться с этими «The Russians», о которых все говорят, и прочитать наконец «Преступление и наказание», «Войну и мир» и «Лолиту». По результатам прочтения Достоевскому было выдано пять звезд, а Толстому с Набоковым - по четыре с половиной. Автор поста просил подсказать ему, что еще почитать у тех же писателей. Речь, впрочем, не об экспорте русской духовности, а о том, что ответил автору поста один из участников сообщества: радуйся, мол, что родился в Штатах, - родись ты в России, тебя этими книжками замучили бы еще в школе и потом ты всю жизнь их ненавидел бы.

Надо полагать, именно эти «замученные книжками еще в школе» и позаботились о том, чтобы обязательный выпускной экзамен по литературе был отменен. Тем не менее русские классики остались в школьной программе. Так надо их читать или не надо? И если надо - то зачем? В наше прагматическое время, когда в некоторых странах паспорта выдают едва появившимся на свет младенцам, любой продвинутый школьник, приходя на первый в жизни урок литературы, прежде всего обязан скривить лицо и заявить Мариванне, что литература никак не пригодится ему в реальной жизни, а значит, учить ее не надо: мол, расскажите-ка мне лучше, как составить резюме. На вторую часть этого вопроса грамотная Мариванна должна ответить, что писать резюме - это удел лузеров: крутые парни не составляют резюме, а читают и отбраковывают чужие. С реальной жизнью сложнее. Честная Мариванна должна сознаться, что ни литература, ни, скажем, астрономия или ботаника в реальной жизни никому еще не пригодились. Ограничимся, впрочем, литературой. Еще раз: знание истории русской литературы действительно никакого практического применения не имеет.

Нет никакой зависимости между культурным уровнем человека и его социальным положением. Канадский премьер-министр как-то признался, что любит только хоккей, а книг вообще никогда не читает. Тогда как кремлевский «серый кардинал» Владислав Сурков, напротив, известен как тонкий ценитель литературы. То же самое, в общем, можно сказать и о лузерах: в интеллектуальном багаже одного хранятся разве что смутные воспоминания о сказке «Репка», а другой числит главным достоянием «сало и спички - и Тургенева восемь томов».

Более того, вопреки распространенному заблуждению, чтение художественной литературы (сюжеты которой, так уж сложилось исторически, строятся чаще всего на любовных многоугольниках) никак не помогает обустроить свою личную жизнь. Напротив, книжные представления о любви отпугивают объектов этой любви (тут полагается вспомнить пушкинскую Татьяну, воспитанную на романах и обманах «и Ричардсона, и Руссо»), а потом еще и оказываются источником разочарований («Я-то думала: он мне стихи читать будет…»).

Наконец, необходимо разрушить самый стойкий предрассудок: будто бы чтение хорошей литературы - это такое уж безусловное удовольствие. Стоит признаться, что даже маленькая порция пломбира явно способна доставить куда более очевидное удовольствие, нежели многочасовое погружение в какие-нибудь там «Мертвые души». Ведь читать гораздо труднее, чем простодушно облизывать пломбирный шарик. И все-таки: есть мнение, что читать надо. Зачем и почему?

Первая благородная истина буддизма гласит: жизнь есть страдание. Житейский опыт, как кажется, не дает оснований спорить с этим утверждением. Моменты счастья всегда кратковременны: по этой логике, счастье есть не более чем отложенное страдание. Художественная литература не может исправить этого - ни одна книга не сделает человека счастливым. Но так уж получилось (спросите у историка - почему), что именно художественная литература стала для разумного населения земного шара аккумулятором смысла - того, что люди за последние пару-тройку тысячелетий поняли о жизни и о себе. Пройдут сотни лет, прежде чем кино или любое иное гипотетическое искусство будущего сможет сравняться по смыслоемкости с батареей мировой литературы.

Читать «Войну и мир» нужно не для того, чтобы, участвуя в телевикторине, бойко ответить на вопрос, какого цвета была собачка Платона Каратаева (кстати: она - вы не поверите! - была лиловая), и не для того, чтобы блеснуть уместной цитатой в умной беседе. А для того, чтобы настроить свой ум на такую волну, на которой вопросы вроде «кто я?» и «зачем я здесь?» лишаются анекдотической окраски. Те, кто планирует благополучно просущестовать, вовсе не задаваясь подобными вопросами, приглашаются на урок по составлению резюме.

Ответов на эти вопросы, кстати говоря, ни в одной хорошей книге нет. Ответы при благоприятных условиях появляются в голове читателя сами собой. Могут ли они, ответы, появиться в голове сами собой и без всяких книжек? Могут. Но, пока мы читаем, вероятность их появления существенно возрастает. Таким образом, тот, кто проштудировал «Войну и мир» или «Историю одного города», получает серьезный шанс не просто прожить жизнь, исполненную страдания, но что-то об устройстве этой жизни понять. А ведь осмысленное страдание куда как лучше страдания бессмысленного - это знает всякий, кого мама ставила в угол за драку с братом, который, между прочим, первый начал.

ЛИТЕРАТУРНАЯ МАТРИЦА

ЛИТЕРАТУРНАЯ МАТРИЦА

УЧЕБНИК, НАПИСАННЫЙ ПИСАТЕЛЯМИ

В двух томах

ЛИМБУС ПРЕСС

Санкт-Петербург Москва

При участии Филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета

ШКОЛЬНАЯ ПРОГРАММА ПО ЛИТЕРАТУРЕ: РУКОВОДСТВО ПОЛЬЗОВАТЕЛЯ

В англо-американском книжном ЖЖ-сообществе bookish появился в этом году пост: некто - очевидно, достаточно взрослый - писал, что решил познакомиться с этими «The Russians», о которых все говорят, и прочитать наконец «Преступление и наказание», «Войну и мир» и «Лолиту». По результатам прочтения Достоевскому было выдано пять звезд, а Толстому с Набоковым - по четыре с половиной. Автор поста просил подсказать ему, что еще почитать у тех же писателей. Речь, впрочем, не об экспорте русской духовности, а о том, что ответил автору поста один из участников сообщества: радуйся, мол, что родился в Штатах, - родись ты в России, тебя этими книжками замучили бы еще в школе и потом ты всю жизнь их ненавидел бы.

Надо полагать, именно эти «замученные книжками еще в школе» и позаботились о том, чтобы обязательный выпускной экзамен по литературе был отменен. Тем не менее русские классики остались в школьной программе. Так надо их читать или не надо? И если надо - то зачем? В наше прагматическое время, когда в некоторых странах паспорта выдают едва появившимся на свет младенцам, любой продвинутый школьник, приходя на первый в жизни урок литературы, прежде всего обязан скривить лицо и заявить Мариванне, что литература никак не пригодится ему в реальной жизни, а значит, учить ее не надо: мол, расскажите-ка мне лучше, как составить резюме. На вторую часть этого вопроса грамотная Мариванна должна ответить, что писать резюме - это удел лузеров: крутые парни не составляют резюме, а читают и отбраковывают чужие. С реальной жизнью сложнее. Честная Мариванна должна сознаться, что ни литература, ни, скажем, астрономия или ботаника в реальной жизни никому еще не пригодились. Ограничимся, впрочем, литературой. Еще раз: знание истории русской литературы действительно никакого практического применения не имеет.

Нет никакой зависимости между культурным уровнем человека и его социальным положением. Канадский премьер-министр как-то признался, что любит только хоккей, а книг вообще никогда не читает. Тогда как кремлевский «серый кардинал» Владислав Сурков, напротив, известен как тонкий ценитель литературы. То же самое, в общем, можно сказать и о лузерах: в интеллектуальном багаже одного хранятся разве что смутные воспоминания о сказке «Репка», а другой числит главным достоянием «сало и спички - и Тургенева восемь томов».

Более того, вопреки распространенному заблуждению, чтение художественной литературы (сюжеты которой, так уж сложилось исторически, строятся чаще всего на любовных многоугольниках) никак не помогает обустроить свою личную жизнь. Напротив, книжные представления о любви отпугивают объектов этой любви (тут полагается вспомнить пушкинскую Татьяну, воспитанную на романах и обманах «и Ричардсона, и Руссо»), а потом еще и оказываются источником разочарований («Я-то думала: он мне стихи читать будет…»).

Наконец, необходимо разрушить самый стойкий предрассудок: будто бы чтение хорошей литературы - это такое уж безусловное удовольствие. Стоит признаться, что даже маленькая порция пломбира явно способна доставить куда более очевидное удовольствие, нежели многочасовое погружение в какие-нибудь там «Мертвые души». Ведь читать гораздо труднее, чем простодушно облизывать пломбирный шарик. И все-таки: есть мнение, что читать надо. Зачем и почему?

Первая благородная истина буддизма гласит: жизнь есть страдание. Житейский опыт, как кажется, не дает оснований спорить с этим утверждением. Моменты счастья всегда кратковременны: по этой логике, счастье есть не более чем отложенное страдание. Художественная литература не может исправить этого - ни одна книга не сделает человека счастливым. Но так уж получилось (спросите у историка - почему), что именно художественная литература стала для разумного населения земного шара аккумулятором смысла - того, что люди за последние пару-тройку тысячелетий поняли о жизни и о себе. Пройдут сотни лет, прежде чем кино или любое иное гипотетическое искусство будущего сможет сравняться по смыслоемкости с батареей мировой литературы.

Читать «Войну и мир» нужно не для того, чтобы, участвуя в телевикторине, бойко ответить на вопрос, какого цвета была собачка Платона Каратаева (кстати: она - вы не поверите! - была лиловая), и не для того, чтобы блеснуть уместной цитатой в умной беседе. А для того, чтобы настроить свой ум на такую волну, на которой вопросы вроде «кто я?» и «зачем я здесь?» лишаются анекдотической окраски. Те, кто планирует благополучно просущестовать, вовсе не задаваясь подобными вопросами, приглашаются на урок по составлению резюме.

Ответов на эти вопросы, кстати говоря, ни в одной хорошей книге нет. Ответы при благоприятных условиях появляются в голове читателя сами собой. Могут ли они, ответы, появиться в голове сами собой и без всяких книжек? Могут. Но, пока мы читаем, вероятность их появления существенно возрастает. Таким образом, тот, кто проштудировал «Войну и мир» или «Историю одного города», получает серьезный шанс не просто прожить жизнь, исполненную страдания, но что-то об устройстве этой жизни понять. А ведь осмысленное страдание куда как лучше страдания бессмысленного - это знает всякий, кого мама ставила в угол за драку с братом, который, между прочим, первый начал.

Существенное отличие чтения русской литературы от прогулки по музею материальной культуры заключается в том, что книги - не экспонаты, о которых любопытно узнать пару забавных фактов. Книги собраны из мыслей и фантазий, сомнений и откровений, любви и ненависти, наблюдений и разочарований живых людей. («В литературном мире нет смерти, и мертвецы так же вмешиваются в дела наши и действуют вместе с нами, как и живые», - это не из сценария голливудского ужастика, а из статьи русского классика Гоголя. И сказано это о литераторах предшествующей эпохи, которые, по мнению Гоголя, постоянно требуют «своего определения и настоящей, верной оценки», «уничтожения неправого обвинения, неправого определения».) Люди эти, коль скоро человечество помнит о них десятки, сотни лет, были людьми исключительными. И порукой тому, что все ими написанное было обдумано и написано на пределе серьезности, - их трудные судьбы и зачастую трагические смерти. Потому-то их произведения сочатся горячей, как кровь, мыслью - мыслью, которая разрывает сознание, не умещаясь в мозгу, и выплескивается вовне, в тексты. Брать эти тексты в руки нужно не как осколки какого-нибудь кувшина, а как старое, но грозное оружие (человек, который придумал это сравнение, через несколько дней пустил себе пулю в висок - игра «Угадай цитату» началась).

В этом смысле само словосочетание «изучение литературы» звучит смешно. Можно, конечно, изучать устройство автомата Калашникова, но создан он не для того, чтобы его изучать, а для того, чтобы из него стрелять. Похожим образом обстоит дело и с томиком Толстого. На то, чтобы исследовать язык «Войны и мира» или образ Анны Карениной, можно положить целую жизнь - занятие не лучше и не хуже других, - но написаны эти романы были не для того, чтобы несколько ящиков в библиотечном каталоге заполнились карточками с пометкой «Толстой, о нем», а для того, чтобы хоть один из сотни читателей потерял покой.

У профессионала-филолога, который возьмется читать этот сборник, будет масса поводов скривить лицо: об этом, мол, уже написал тот-то, а это не согласуется с теорией такого-то. Профессионал-филолог будет абсолютно прав. Русская литература от Грибоедова до Солженицына препарирована и разложена на трактовки во многих сотнях томов, в названиях которых есть слова «дискурс» и «нарратив». Краткий и упрощенный конспект того, что ученые имеют нам сказать про художественную литературу, должен, по идее, содержаться в школьном учебнике. Учебник этот - книга, безусловно, полезная и познавательная. Существует он затем, чтобы его читатель как минимум запомнил, что Пушкин родился несколько раньше Чехова, и как максимум - на что стоит обратить внимание при чтении Тургенева. Затем, чтобы в голове его читателя выстроилась картина истории русской литературы как истории - измов: классицизм - романтизм - реализм - символизм… И в этом смысле учебник неизбежно должен быть до некоторой степени равнодушен к самим текстам - шаманская, напрочь выносящая мозг проза Платонова ему столь же мила, как и зубодробительно скучный роман Чернышевского.

Как это делается? Ахматова и Мандельштам, Бабель и Зощенко, Замятин и Пастернак, Заболоцкий и Платонов, Шолохов, Солженицын и Шаламов в оценке современных прозаиков и поэтов.

Серьёзной методической ошибкой двухтомной , мне представляется чрезмерное внимание к поэтам - разумеется, не как к героям альтернативного учебника, но как к его авторам .

Подобный подход начисто игнорирует ироническое или в лучшем случае никакое отношение даже вообще-то читающей публики к стихослагателям современного разлива: в большинстве случаев возникает не кумулятивный эффект, а хорошо если не антикумулятивный.

Как в проанализированном случае со статьями Марии Степановой и Дмитрия Воденникова о Марине Цветаевой. Независимо от качества самих статей, трудно представить себе читателя, который, уже зная Степанову и Воденникова, не знал бы при этом Цветаеву. А это ведь ещё относительно благополучный случай.

По некоторой аналогии вспоминаю, как лет пятнадцать назад обратился ко мне ныне покойный академик Панченко с таким делом. Одному нашему общему знакомому почему-то не хотели присвоить звание полного профессора в американском университете. Панченко сообщил мне, что уже написал ему рекомендательное письмо, и предложил мне написать тоже.

Я бы с удовольствием, - ответил я ему, - но тогда, Саша, вам придётся написать и второе письмо, в котором вы объясните американцам, почему, собственно, у меня есть право давать подобные рекомендации.

Вот в том-то всё и дело. Современных поэтов самих нужно втаскивать за уши в информационное пространство, а не ввозить на их плечах тех или иных классиков.

Не говоря уж о том, что в самом жанре «поэт о поэте» неизменно присутствует нечто чересчур келейное или в лучшем случае цеховое.

В любом случае жанр «прозаик о поэте» (в особенности «популярный прозаик о поэте») видится мне в нынешних условиях куда более перспективным.

Абстрагируясь, естественно, от катастрофических опытов Солженицына, который, впрочем, наверняка полагал, будто пишет в жанре «поэт о поэте».

Вторая ошибка «Матрицы» (напрямую связанная с первой) - недооценка её составителями проблемы, существующей под кодовым названием «через одно рукопожатие».

Меж тем сверхзадача двухтомника вроде бы заключается именно в том, чтобы одна dream-team поведала нам о другой.

Продолжим, однако, экзамен.

Алла Горбунова рассказывает о Мандельштаме . Что, больше некому?

Аллу Горбунову, при всём уважении к её поэтическому таланту, знают пятьдесят человек. Ну хорошо, пятьсот.

Выпускница философского факультета, она в ответе сосредоточивается прежде всего на Zeitgeist, который называет «диким мёдом поэзии».

И остаётся «у времени в плену», а вернее, конечно, в плену у наукообразных общих мест.

«Повседневная речь пользуется, как разменной монетой, общепринятыми значениями слов. Особых усилий для понимания она не требует - решающий порог выражения в ней уже пройден. Привычка к ней затмевает возможность другой речи, разрушающей привычные рамки проговорённого. Язык обладает для нас некоторой иллюзорной понятностью оттого, что большую часть времени мы пребываем в пределах конституированного языка и пользуемся имеющимися значениями. Любая же настоящая поэзия - в том числе и поэзия Мандельштама - заставляет нас эти пределы покинуть».

Проснувшись при несколько запоздалом упоминании фамилии Мандельштам, ставлю студентке отлично и отпускаю с миром.

Мандельштама не разлюбил, и на том спасибо.

Но следующей у нас Ахматова . С нею (у меня) сложнее. А рассказывать о ней будет Светлана Бодрунова . Редкий случай, когда я и сам не знаю, кто это такая. Вижу, что называется, в первый раз.

По-видимому, сконцентрируется на сэре Исайе Берлине.)

«Ахматова, самая выдержанная с точки зрения стиля дама Серебряного века, представляется мне самой разной, разнообразной - с точки зрения человеческой, жизненной; её персона удивительно меняется, сохраняя сердцевину. В её образе равно интересны и собственно тексты - и то, как из молодой «не жены, а колдуньи» выросла мудрая, печальная и одинокая женщина, воплотилась «бабушка Ахматова».

Бодрунова - это, конечно, атас.

Не знаю, как у неё с британскими политическими стратегиями (да и с собственными стихами, что, впрочем, и не важно), но замечание о том, что Бобышев, Бродский, Найман и Рейн ездили к Ахматовой в Комарово «помогать по хозяйству» дорогого стоит. Да и всё остальное тоже.

Ставлю удовлетворительно и на прощание советую почитать Жолковского или лучше сразу «Анти-Ахматову».

Ксения Букша (ну, эту-то я знаю) расскажет о Пастернаке . Это хороший выбор. В том смысле, что Пастернак.

Рассказывает она прекрасно, хотя и без извилин. Кстати, и самого Пастернака именует «последним из великих поэтов, писавших наивно» .

Проблему, какой Пастернак хорош - ранний или поздний (срединный-то явно плох), - обходит стороной: поэт он у неё просто «неровный» .

О дурновкусии пастернаковском («Зачем же ты душу болезнью нательной даришь на прощанье» или «Молодёжь по записке добывает билет и великой артистке шлёт горячий привет» ), лишь оттеняющем несомненную гениальность, рассуждает в таких определениях:

«Жуть. Несложные смыслы облечены в неуклюжие книжные фразы, приправленные экзотической лексикой. Не знаю, как вам, а мне - не нравится. Почему же он писал иногда так плохо, если мог - прекрасно?»

Впрочем, деликатно обходит стороной вопрос о художественном качестве «Доктора Живаго».

Получает крепкую четвёрку.

Отвлекусь на минуту.

Поэтов, скажу я вам страшное, многовато не только среди моих «студентов», но и в самой школьной программе.

Я совершенно не уверен в том, что старшекласснику обычной, не гуманитарного профиля школы так уж необходимо изучать Мандельштама (в особенности), Цветаеву и Пастернака. Да и, несколько забегая вперёд, Заболоцкого.

Имена эти знать нужно, но на то и обзорные уроки. А стихи? Кто и когда привил ему - причём в обязательном порядке - навык чтения ассоциативной, синтаксически усложнённой, перегруженной аллюзиями и коннотациями лирики?

Учительница? Хорошо если одна такая учительница найдётся на десять школ. А проходят Мандельштама в каждой. Продолжим, однако, экзамен.

Ольга Славникова начинала как критик, и это в её рассказе о Набокове , которому она по мере сил подражает в своей прозе, конечно, в известной мере чувствуется.

Набокова она, к сожалению, совсем не понимает - ни как романиста (центральным произведением русской прозы В.В. у неё становится «Дар», а отнюдь не «Подвиг», что было бы правильно, и не «Приглашение на казнь», что было бы допустимо; вопроса об английской прозе не затрагивает вовсе, как, кстати, и единую в двух лицах «Лолиту»), ни как виртуоза стиля (называя саму эту виртуозность «загадкой, тайной, перед которой можно только замереть в удивлении» ).

То свойство набоковского зрения, которое Уильям Блейк назвал бы fearful symmetry, она ошибочно принимает за всезнание, чуть ли не за всеведение: «Почему-то Набоков знает, что горная река в Азии похожа на раскалённый свинец (а так и есть, я видела сама)» , меж тем как оно представляет собой сугубо стилистический феномен.

Однако набоковедов, как известно, тьмы, и тьмы, и тьмы, и не будем без лишней необходимости пополнять их ряды.

И сами не будем, и студентке Славниковой (поставив ей всё же отлично за похвальное рвение) не посоветуем.

Павел Крусанов выбрал Евгения Замятина , и меня этот выбор, признаться, поначалу несколько удивил. Однако, вслушавшись в ответ, я, кажется, всё-таки уловил крусановский месседж.

Ведь что такое Замятин? В первом приближении - автор романа «Мы», и только. А во втором? Автор всего остального им написанного, ну и чрезвычайно достойный человек, один из в отечественной словесности очень и очень немногих.

Чего стоит одна шутка в зачине письма к Сталину с просьбой о выезде за границу (которую, естественно, приводит Крусанов): «Уважаемый Иосиф Виссарионович, приговорённый к высшей мере наказания автор настоящего письма обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою».

Но и само время шутит с прозой Замятина: заслуженно прогремевшая некогда антиутопия постепенно блекнет, а словно бы писанные акварелью повести неожиданно расцветают новыми красками.

Если у тебя украли новую шинель, сходить с ума совершенно не обязательно.

Можно, в конце концов, носить старую.

Об этом наверняка думает и Крусанов - и получает заслуженное отлично.

Прежде чем поиграть с авторами «Литературной матрицы» в провиденциального экзаменатора, что обещано в предыдущей колонке, следует остановиться на двух эссе, принадлежащих двум замечательным авторам, ушедшим из жизни один вслед за другою прошлой весной, то есть за полгода до выхода рецензируемого двухтомника. Елену Шварц отличали не принятые у либералов государственнические, чтобы не сказать имперские взгляды: она прекрасно понимала - подлинно великий поэт просто не может не быть приверженцем великого государства.

Сергея Гандлевского с его докладом о Бабеле хочется перебить буквально в самом начале. Скажем, сразу же на чеканной формуле «жизнь евреев в России была унизительна» .

Или чуть позже, на словах «…слабо верится, что принадлежность к древнему гонимому народу может пройти для еврея незамеченной, хотя осознание кровной причастности, случается, принимает причудливые формы».

И то и другое, может быть, справедливо по сути, но как-то удивительно фальшиво по тону. Как минимум в наши дни.

Однако дальше Гандлевский отвечает блестяще - с грустью и с нежностью, но при этом достаточно суховато, - отвечает, демонстрируя превосходное знание и своего вопроса, и основного предмета в целом, и ряда примыкающих дисциплин.

Ставлю ему отлично - с отличием, - чтобы он не подумал, будто я сбросил ему дополнительные полбалла как представителю издревле гонимого народа.

К экзаменационному столу почему-то вновь подходит Максим Кантор . Сейчас у него Булгаков .

Бросаю взгляд на часы - и ставлю ему очередное отлично уже автоматом.

Следующий! - кричу.

А следующий у нас Александр Етоев , знаменитый, если кто случайно не знает, книгоед . Рассказывать он будет о Зощенко .

Ответ Етоева балансирует между оценками «хорошо» и «отлично» и вытягивает пятёрку к месту приведённой цитатой:

«Заключить рассказ о писателе хочется фразой Осипа Мандельштама, под которой я готов подписаться, не задумываясь ни на секунду: «Если бы я поехал в Эривань я бы читал по дороге самую лучшую книгу Зощенки и я бы радовался, как татарин, укравший сто рублей…»

Ведь о Зощенко и впрямь лучше не скажешь.

Владимир Шаров рассказывает об Андрее Платонове . Рассказывает замечательно.

Величайший русский прозаик ХХ века предстаёт в его рассказе и духовным наследником дониконианской Руси (а раскол, на взгляд Шарова, обернулся бо льшим бедствием, нежели татаро-монгольское иго), и прямым продолжателем идей Фёдорова. И пламенным певцом революции и послереволюционного строительства (строительства в разрухе и методом дальнейшей разрухи), и создателем собственного «платоновского народа» (прежде всего в «Котловане» и в «Чевенгуре»), экстатически приветствующего смерть как решающую веху на пути к бессмертию.

Меньше внимания Шаров, к сожалению, уделяет уникальному платоновскому стилю. Но в ответ на дополнительный вопрос наверняка столь же интересно рассказал бы и о нём.

Но какие уж тут дополнительные вопросы? И без них ясно, что высший балл.

(Однажды Михаилу Ботвиннику, набиравшему учеников к себе в школу, показали шахматные партии совсем ещё юного Владимира Крамника. Просмотрев всего несколько, патриарх уверенно провозгласил: «Будем брать!»

Погодите, - возразил ассистент, - надо же досмотреть партии до конца.

Да, надо досмотреть, - согласился Ботвинник. - Непременно досмотреть. А что брать будем, ясно уже сейчас.)

Второй подход к штанге Александра Мелихова - на сей раз с Шолоховым . Четвёрки за Некрасову ему (Мелихову, а не Шолохову; само сочетание имён довольно пикантно), судя по всему, мало.

А на преподавателя ему, неутомимому, наплевать.

Кто написал «Тихий Дон»? - спрашиваю у него сразу же.

Об этом я скажу в пятом пункте своего ответа.

Не тяни кота за хвост! Кто написал «Тихий Дон»?

Шолохов.

Хорошо… То есть, прошу прощения, отлично!

А то ведь и в третий раз подкатится, с него станется.

Когда единственный раз присуждали в Питере Набоковскую премию имени Анатолия Собчака (было и такое), Мелихов ухитрился ухватить и первый приз, и второй. И только третий отдали на откуп кому-то другому.

Главный нынче питерский поэт Евгений Мякишев расскажет о Заболоцком . О сомнительности включения Заболоцкого в школьную программу я уже говорил. Впрочем, он - единственный изо всех поэтов - выделен в программе курсивом, что означает: только для школ гуманитарного профиля.

Мякишев рассказывает, каким пай-мальчиком выглядел Заболоцкий на знаменитом вечере обэриутов в январе 1928 года, пока все остальные отчаянно хулиганили.

Ну-ну. На этом вечере присутствовала моя тогда ещё совсем юная мать. Пришла она туда с кавалером, который во время чтения кипел гневом. А увидев и услышав Заболоцкого, сказал: «Извините меня, Зоя» - и бросился к сцене набить поэту морду.

Дело в том, что Заболоцкий начал выступление с того, что залез с ногами на концертный рояль. Устал, пропадает концентрация, Мякишеву - отлично, осталось всего трое.

Отлично Мякишеву, кстати, отнюдь не по блату (хотя и по блату тоже): идея о том, что Заболоцкий обошёлся с русской поэзией, как какой-нибудь диджей - с коллекцией популярных записей, достаточно оригинальна.

Следующий у нас Сергей Завьялов (смутно помню, что вроде бы есть такой, причём, кажется, в Финляндии), и рассказывать он будет почему-то о Твардовском .

Что, некому, кроме «нового финна», рассказать о Твардовском?

«Мы ничего не вычитаем из «Тёркина», если не будем держать в памяти «Стихи о неизвестном солдате» Осипа Мандельштама и стихи погибших на Первой мировой англичан Уилфреда Оуэна и Айзека Розенберга, австрийца Георга Тракля - одним словом, всего, что связывает поэзию и человека на войне».

Блин, он что, издевается? Надо мной или над Твардовским? Да и над Мандельштамом, кстати говоря, тоже. «Аравийское месиво, крошево»… И при чём тут Тракль?

При чём тут откровенно бездарный Розенберг и довольно посредственный Оуэн? Почему, если уж говорить об «окопных поэтах», не Руперт Брук с «Чилтернскими холмами», с трагической галантностью перекликающимися с «Я убит подо Ржевом»? Почему не «Вальс двадцатилетних» Луи Арагона?

Но главное, конечно, не в этом. Неужели и впрямь «Тёркина» не понять (и никто не понимал) без всего вышеперечисленного? Не звучит ли это как бы учёное, как бы эрудированное суждение форменным издевательством над здравым смыслом.

Плачу европейски образованному студенту его же монетой:

Как заметил Станислав Ежи Лец, даже дурак способен понять шедевр. Но по-своему.

Цитирует мне в ответ Тадеуша Ружевича в переводе Владимира Бурича и Геннадия Айги по-чувашски.

Даже «новый финн».

Ставлю, скрепя сердце и скрежеща зубами, три балла - и внезапно обращаю внимание на то, как взволнованно бледен предпоследний оставшийся в аудитории студент.

Это Андрей Рубанов . У него в билете Варлам Шаламов .

«В 2006 году молодой итальянский журналист и литератор Роберто Савьяно стал членом одного из подразделений неаполитанской мафии; во всём мире её называют «каморра». Впоследствии Савьяно описал всё, что узнал и увидел, в книге, ставшей международным бестселлером, и был приговорён мафией к уничтожению. Сейчас, когда пишутся эти строки, Савьяно находится под защитой властей, его местонахождение засекречено. Однако он дал несколько интервью, в которых заявил, что нравственным примером для себя считает жизнь и творчество русского писателя Варлама Шаламова, автора «Колымских рассказов», отсидевшего семнадцать лет в сталинских лагерях».

Прерываю доклад Рубанова (а это самое начало) искренними аплодисментами.

Это ведь не просто превосходный пассаж - это квинтэссенция общего замысла, это матрица самой «Матрицы» .

Да, вот именно так должен один писатель рассказывать о другом. С неожиданным, а то и парадоксальным «заходом на цель». С восхищением, с изумлением - и непременно с завистью!

Рубанов завидует Шаламову (и получает за свой ответ отлично с отличием), Шаламов завидовал Солженицыну (эту далеко не бесспорную версию Рубанов осторожно поддерживает), а Солженицын - тот вообще завидовал всем, как и положено подлинно великому человеку (и не вполне великому писателю)…

Муж всех жён и жена всех мужей - так говорили о Юлии Цезаре в родном Риме.

О Солженицыне (сразу вслед за Шаламовым) рассказывает Александр Терехов .

Ситуация у него вроде бы безнадёжная: Шаламов бесконечно выше Солженицына во всех мыслимых и немыслимых отношениях (кроме разве что чисто биометрических параметров) - и Рубанов только что доказал нам это, причём доказал блестяще.

Правоту Шаламова Терехову предстоит превзойти правотой Солженицына, а рубановский словесный блеск - блеском собственным. И он эту задачу - не в ущерб ни Шаламову, ни Рубанову - взволнованно и виртуозно решает. Не побледнев от волнения, но, наоборот, раскрасневшись.

Терехову удаётся практически невозможное: создать диалектический портрет Солженицына, слепо обожаемого одними, столь же слепо ненавидимого другими и убийственно глубоко безразличного третьим (в наши дни эти равнодушные третьи составляют абсолютное большинство, и принудительное изучение «Архипелага» в школах этому дополнительно поспособствует).

По Терехову, Солж (как он его панибратски, но более чем осмысленно именует) фигура ироико-комическая, как выражались в старину, и скорее отталкивающая, но вместе с тем бесконечно притягательная.

Творчество Солжа мертво, и умерло оно задолго до физической смерти самого писателя, но если поднести эту неподъёмную и довольно уродливую раковину к уху, то в ней послышится дивный шум былых времён и давным-давно ушедших в песок морей.

По Терехову, Солж, вопреки собственному вроде бы величавому замыслу тотального разрушения, совершил подвиг, прямо противоположный задуманному, - он ухитрился воспеть и оплакать СССР, который мы потеряли.

И в раковине это можно расслышать, хотя (Терехов остаётся честен до конца) можно и не расслышать.

Затянувшийся экзамен заканчивается на двойной мажорной ноте: и Рубанов, и Терехов в равной мере великолепны, и это задним числом примиряет меня и с Завьяловым, и с Бодруновой, и со Степановой, и с Тучковым, да и с Драгомощенко тоже.

Не с ними как с людьми, понятно (я и знаком только с Драгомощенко), но с ними как с авторами «Матрицы». Как с участниками нашего провиденциального экзамена.

Ведь и в реальной студенческой аудитории дело обстоит точно так же: одних юношей и девушек выделяешь сразу, другие раскрываются с каждым занятием всё полнее и интереснее, а на третьих (таких большинство) смотришь целый семестр с явным недоумением, прикидывая про себя:

«Любопытно, однако, как вы сюда попали? Ни по уму, ни по знаниям вам вступительных экзаменов было бы не выдержать; денег таких, чтобы сунуть взятку, у ваших родителей нет, а академических связей нет тем более».

Но тем не менее, вопреки всякой логике, они сидят у тебя на лекциях и на семинарах. Сидят, дремлют. Бывает, что и посапывают. Ну и прогуливают - через раз. А потом приходят на экзамен - и, что самое удивительное, его сдают. Как? Почему? С какой стати?

В конце концов, права Людмила Петрушевская, объявившая в первой строке своего эссе о Пушкине («Литературная матрица», т. I): «Невозможно объяснить, в чём заключается гениальность» .

Литературная матрица. Учебник, написанный писателями. 19 век. – Спб.: Лимбус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2011. – 464 с.

Этот проект и состоялся, и не состоялся. Состоялся как укор. Не состоялся как проект. Читать такой вот «учебник» средний школьник, конечно, не станет. Сие есть издание для своих, для взрослых и именно для тех взрослых, что «в теме». Тот же, кто «в теме», не раз подумает над разнородными этими страничками: эк ведь были гиганты, эк «уповали» – и что? А сейчас ни гигантов, ни упований – одне, как у старушки, склеротично обрывочные воспоминания…

Получив такой заказ от редакции, писатель оказывается на распутье трех дорог. Сделать ли «биографический очерк для школьников», создать ли эссе на тему «Я – и этот классик» или просто учинить провокацию?

Провокаций в книжке две: разруганное почти всеми эссе Людмилы Петрушевской о Пушкине и расхваленный большинством очерк Сергея Болмата о Чернышевском.

Сперва все же о «неудаче». Неисправимая шестидесятница Петрушевская просто сделала из Пушкина котлету, то есть демшизу 1799 года рождения: не жизнь, а сплошное противостояние властям и светской черни (за досадным неимением тогда кровавой гебни). И, конечно, заветное слово «самиздат» почти тотчас всплывает тут, как тело бедняжки Офелии. И вот, читая весь этот бредовздор из смеси школьных методичек 1950-го и 96-го примерно года, ты вдруг понимаешь, что Петрушевская пересказывает нам наши же представления о Пушкине, самые наирасхожие, внутренне противоречивые, но сцепленные друг с дружкой привычкой намертво. И говорит в конце: дураки вы дураки, дураки убогие – ПРОСТО ЧИТАЙТЕ ПУШКИНА!

Надо быть очень смелой и очень ЧЕЛОВЕЧЕСКИ «классной», чтобы так фуриозно поступить с читателем! Так виртуозно убедительно…

Теперь про Болмата. Будучи жителем Лондона и юга французского, ясное дело, он сочувствовать унылому саратовскому мечтателю никак не может: не те социальные пейзажи вокруг. Между тем, убежденный либерал Болмат, убежденно же, с цифрами, фактами и экскурсами в историю для начала отстояв начала своей успешной жизни, видит в Чернышевском провозвестника нового (и модернового)… в искусстве.

Да-да, уверяет нас Болмат, художественно косолапый роман Чернышевского, эта смесь реализма, пародии, автопародии, документальной прозы, социальной фантастики, детектива и прямой пропаганды именно благодаря духу своего свободного излияния как нельзя рифмуется с принципами, по которым создавались тексты модерна и постмодерна 20 века. И шире (принципиальней еще!) – с демократическим духом современного искусства, где творцом или художественным объектом на миг может стать каждый (типа поучаствовать в перформансе). Так как Болмат – еще и дизайнер + художник, давно живущий на Западе, ему верить хочется. Что же касается идейной начинки романа, тут либерал Болмат напоминает, что Маркс назвал Чернышевского «единственно оригинальным мыслителем» (правда, среди экономистов).

Сергею Болмату хватило благородства отдать должное идейному оппоненту, которого, впрочем, опасливые (запасливые?..) чинуши, кажется, уже исключили из школьной программы. А ведь изничтоженный когда-то Набоковым автор до ужаса современен: «Сегодня Чернышевский был бы, скорее всего, одним из ведущих блоггеров, и подходить к его сочинениям с точки зрения классической прозы – это все равно, что искать достоинств романа в многолетнем объеме блога…»

Рядом с «блоггером» Чернышевским вполне естественно смотрится «панк» Чацкий, ибо панком Чацкого напрямую величает автор очерка о Грибоедове Сергей Шаргунов. Ясно: пиша о другом, автор всегда говорит о себе. Стремясь приблизить хрестоматийного героя к юному читателю (это едва ли не единственная такая попытка в книге!), Шаргунов делает его носителем современной контркультуры, который противостоит «солидолу» Фамусову, «эффективному менеджеру» Молчалину и «перспективному силовику» Скалозубу просто в силу того, что он – неисправимый и вечный юноша да еще с душком заграничной свободы. Но сведя очерк, по сути, к звонкому тосту за всегда дерзкую юность (всегда ли?), Шаргунов как-то двусмысленно сказал о главном герое «Горя от ума»: о доме Фамусова, точнее, о той системе, которой панк Чацкий бросает вызов. Дом-система, по Шаргунову, тоже имеет право быть, как имеют право на существование эффективные менеджеры и разные там силовички. С ней надо считаться, с ней надо ладить и жить.

– «Сто панков Россию не изменят!» – говорит нам своей комедией Грибоедов (в переводе Сергея Шаргунова). Что ж, его «опыт о Чацком» странен по форме, лиричен по духу и как-то задумчиво мутен по существу.

Самая большая неудача книги – очерк Сергея Носова о Достоевском. Автор так «трепетает» перед своим кумиром, что по сути ничего и не говорит ни о его творчестве, ни о жизни, а все больше про болезнь. И очень боится, кажется, ненароком встретиться со своим именитым, но страстным соседом (оба жили/живут в одном районе Питера).

Напротив, очерк Валерия Попова о другой неизбежной глыбине – о Л. Толстом весомый, теплый по тону и по тону же мудрый (умудренный в том числе и Толстым?). Попов говорит лишь о первой половине долгой жизни гения, завершая все кратким разбором «Войны и мира», не упомянув «Анну Каренину» и «Воскресение», но у него получилось сделать свой небольшой текст и аллюзивным в отношении нашего дня, и просто значительным. Кстати, он не чурается порой иронии в отношении таки очень ведь матерого человечища…

Вообще «матерость» – не всегда залог успеха. Эссе Андрея Битова о Лермонтове… В общем, помнишь после самого Битова, его интонацию, а не что он про Лермонтова говорит, и эффектный пассаж, что Пушкин с Лермонтовым убиты одной пулей, остается эффектным пассажем. Я уж не говорю про легкомысленную аллюзию с «одним выстрелом двух зайцев»…

Иногда герой очерка сам подсказывает стиль и ведет автора. С наибольшим лит. блеском написана, мне показалось, «Гистория» об А.К. Толстом кисти Дмитрия Горчева. Правда, автор хитро улегчил свою участь, сосредоточившись лишь на беспроигрышном Козьме Пруткове.

Андрей Левкин усердно и часто тонко исследует перипетии взаимоотношений двух ипостастей одного человека: поэта Фета и помещика Шеншина. Поэзия Фета рачительному помещику Шеншину была нужна не меньше бухгалтерских книг, причем шкурно, чуть ли не психиатрически необходима. «Отыскав этот (свой – В.Б.) – звук, Фет обрел самого себя – вот эту свою неизменную часть». Левкин перекидывает убедительный мостик от романтизма 40-х к символизму конца века. А вообще, «Шепот, робкое дыханье…» можно и как рэп исполнить, уверяет нас Левкин. Фет не только самый романсовый, но и самый рэповый русский стихотворец 19 столетия…

Скандал всей книги разгорелся вокруг фигуры Некрасова, в котором Майя Кучерская увидела «лишь» удачливого лит. дельца, нашедшего ходовой товар в виде «скорби и мести народной». Испугавшись мстительной тени классика, редакция дополнила ее выпад очерком Александра Мелихова, на мой вкус, вялым, но убедительным, а «справедливости для» – и неизбежным.

Вообще идеологически «Литературная матрица» – подчеркнуто либерально-западническое детище, если уж об ориентирах. Никакой революции и никакой, типа, «почвы» тоже. Вот почему все усилия Алексея Евдокимова в главке о Салтыкове-Щедрине направлены на развенчание предубеждения, будто его герой – ррреволюционный автор. Этот «туповатый, грубый и страшно зазнавшийся господин» (ранний некрасовский отзыв о Щедрине) едва ли не первым догадался о зацикленности российской истории и не питал никаких иллюзий по поводу возможности что-то исправить здесь сущностно, зато своим городом Глуповым проложил путь магическим реалистам 20 века.

Два любимца наших почвенников Лесков и Островский… В очерке об Островском Татьяна Москвина, несколько сусально подражая сказовости-распевности а ля фильмы Роу, свела драматурга к какой-то кондитерской доброте. Вышел румяный такой колобок Островский (которого Чехов вообще-то назвал «хитрым татарином»), при этом авторесса простодушно призналась, что не понимает, зачем в «Грозе» эти Феклуша-странница и сумасшедшая барыня? (А зачем в «Лебедином» танец маленьких лебедей?..) Может, и та и другая, тоже Катерины мятежные, но решившие спор со скукой «темного царства» по-своему…

Теперича про Leskov. Илья Бояшов видит главное достижение Лескова в том, что в «Очарованном страннике» он единственный создал образ русского праведника, гораздо более убедительный, чем Платон Каратаев, а в «Левше» вывел формулу национального русского характера. Причем «карактер» вышел ох непростой и неоднозначный – и да, немножко с корнем от слова «кара» (в том смысле, что себе на попу отважно ищет всегда какой-нибудь неизбывности)…

В большом очерке Михаила Шишкина о Гончарове, похоже, сформулирована главная идея, особенно четко выражено умонастроение, определяющее тон всей «Лит. матрицы. 19 век». Самое верное средство оставаться в России собой – это лежать на диване. В Ильюше Обломове заключен (спит до времени?..) Илья Муромец, который тож ведь не отличался с детства прыткостью, зато потом как пошел! Ну, про «пошел» – это пока мечты, а про диван – да, належенная единственно возможная на сегодня в России реальность, позволяющая остаться собой…

Михаил Гиголашвили о Тургеневе много понаписал, но как-то без особого нерва, без энтузиазма. Ну да, мать-салтычиха, «тургеневская проза», «тургеневские опять же девушки»… Но ни герой (довольно противоречивый ведь!), ни его произведения (тоже не такие однозначные!) не цепляют. Ну, разве – что «Житие протопопа Аввакума» как источник в том числе и тургеневской прозы, что Раскольников есть выживший Базаров (и Достоевский хотел писать свой вариант «Отцов и детей») и что внешность Полины Виардо была одновременно «чудовищна и экзотична».

А так – глава из учебника, без его, впрочем, необходимой детализации.

Александр Секацкий создал остроумное эссе о Гоголе, который, оказалось, черпает из общего подсознательного. И отсюда – всякие парадоксы. Ноздрев – это «психоаналитический коррелят» носа (члена). «Манилов с Собакевичем… явно обнаруживают пару режимов, характеризующих работу кишечника» (понос и запор) и т. д. И вовсе это миф, что Гоголь сочувствовал «маленькому человечку». Инфернальному (в конце повести) Башмачкину вряд ли больше, чем положительному Петрушке или справному Селифану.

Упрощая и посмеиваясь, автор пытается заставить нас перечитать Гоголя, который увлекателен, как Шахерезада, и в этом (в том, что он блестящий рассказчик-транслятор из фрейдовского «Оно») – его всегда бессмертная актуальность.

О бездне, но космической, которой был душою причастен Тютчев, читаем мы в эссе Елены Шварц. Причем безумные противоречия были теми полюсами, что рождали «грозовое электричество его поэзии».

Ну да, не поспоришь. Чего ж…

О недостатках этой книги в целом уже говорено много и часто едко. И о неуклюжих попытках встать порой вровень с юным читателем, привычными ему реалиями. И о поверхностности, субъективности. И о частом впадении в тон типа лекции.

Это все есть, как и то, что далеко не ото всех очерков родится у читателя желание достать томик классика с полки.

И все-таки даже очевидная «партийность» «Лит. матрицы. 19 век» оправданна. Я не представляю, чтобы почвенники-государственники-патриоты смогли бы сейчас так же свободно, так по возможности непредвзято и, главное, ТАК ИСКРЕННЕ, без впадения в крайности религиозно-патриотической всегда обидчиво-сердитой по тону риторики, написать о классиках нашей литературы.

Впрочем, создателям «Лит. матрицы» здесь так и не удалось найти единственно безошибочную форму подачи материала. И не эссе, и не учебник, и не «биография с бородавками», а серединка на половинку и как-то уж очень «училково», робко до ужаса…

Так жива ли русская классика? «Лит. матрица. 19 век» разноголосо и порой спорно отваживается доказать: жива! Книга переиздана: значит, пользуется успехом.

И как минимум, жива публика, которая хочет про классику почитать.

Хотя каюсь и повторюсь: мне эта книга не ответила на вопрос – в какой мере лит. классика не музейна? Или она жива, главным образом, потому, что история российская бежит и бежит по кругу?.. Но не до такой же ведь степени! Нет, не получил я ответа здесь на главный вопрос: «Зачем это нужно мне, к чему зовет, чему учит?»; а школьник тем паче его не получит.

Думаю, и сами творцы проекта это почувствовали, пойдя на «расширение списка». Может, в новых сетях забьется свежая рыба… Вышло уже два других выпуска «Лит. матрицы»: «20 век» и «Советская Атлантида». О них мы тоже расскажем подробно.

Сборник

Учебник, написанный писателями: В 2 т. / Сост.: В. Левенталь, С. Друговейко-Должанская, П. Крусанов. – СПб.: Лимбус Пресс; Изд-во К. Тублина. – Т. 1. XIX век. – 464 с.; т. 2. ХХ век. – 792 с.

Помимо приведенных выше выходных данных, первая же страница сборника сообщает, что подготовлен он при участии Филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Потому и я начну свой отклик на это издание с предуведомления: сомневаюсь . Как в том, что академическая питерская филология участвовала в этом амбициозном, но беспомощном и бессмысленном проекте; так и в том, что целью своей проектировщики имели не самопрославление, а издательство – прибыль, но помощь учащему и учащемуся. Разумеется, за исключением нескольких авторов. О них чуть позже.
Сначала об общем впечатлении. В двухтомник вошли сорок два эссе о 39 авторах, чье творчество входит в нынешнюю школьную программу. Трое из них – Некрасов, Маяковский и Цветаева – удостоились, так сказать, двойного удовольствия. Вовсе не потому, что именно их творчество наиболее сложно для детского понимания и учительского рассказа, но потому что именно эти авторы у тех нынешних сочинителей, кому, видимо, предложено было о них написать, вызвали рвотный рефлекс. Таким образом, потребовались о беднягах альтернативные высказывания. Первый том – небольшой, но, пожалуй, и составленный по большей части из приемлемых сочинений, посвящен авторам «золотого века». Второй – вдвое больший по объему и, увы, вдвое же худший по качеству материалов, рассказывает о ХХ веке.
Картина, в общем, ожидаемая. Если уж составители академической многотомной энциклопедии «История всемирной литературы» в начале 90-х не сумели довести дело до конца, в бессилии опустив руки перед «веком-волкодавом», то чего же и ждать от пестрой компании нынешних беллетристов, один из которых строит свое эссе на сомнительном утверждении о том, что Чацкий не кто иной как панк (а почему не хиппарь или, наоборот, скинхед?), а другой, влюбившись в собственное сравнение Заболоцкого с диджеем, таковым этого трагического поэта и рисует. (Кстати сказать, оба эссе – далеко не худшие в этом двухтомнике, так что авторы их превосходно могли бы обойтись без нелепых заигрываний с молодежью при помощи якобы существующего молодежного языка.)
Не все, конечно, так уж безнадежно, как можно подумать. В сборнике встречаются тексты и умные, и талантливые, и даже адресованные именно учителю и читающему старшекласснику. Прежде всего, назову текст, как Эверест, возвышающийся над всеми прочими пригорками, – это эссе А.Г. Битова о Лермонтове, компактный, чрезвычайно емкий, ярко и ровно в той мере, в какой нужно, представляющий и великого поэта, и непростого человека – превосходный очерк для самостоятельного размышления, но и точный путеводитель для цикла школьных занятий. Очень хороши статьи Татьяны Москвиной об А.Н. Островском и Елены Шварц о Тютчеве. Остальным классикам повезло меньше, тем не менее большинство эссе умному учителю и пытливому старшекласснику предоставляют возможность пройти к памятнику великого человека неторной тропой. Так обстоит дело с большинством высказываний, составивших первый том издания.

«Литературная матрица»