Развитие литературы в 90 е годы. Литература русская, советская и постсоветская

Часть четвёртая Русская литература 70-х годов. Русский национальный

90-е годы XX века - один из самых специфических периодов в развитии русской литературы. Главной особенностью литературы 90-х годов было ее чрезвычайное разнообразие. В результате перестройки и гласности стала возможной публикация запрещенных в годы советской власти произведений - поэтов Серебряного века, русских и советских писателей-эмигрантов, текстов культуры андеграунда (подполья), переводов западной литературы модернизма. В то же время продолжали издаваться официальные советские писатели. В результате к читателю одновременно попадали чрезвычайно разнообразные тексты, создававшиеся совершенно разными по стилю писателями на протяжении целого столетия.

Важной особенностью литературы 90-х годов стало то влияние, которое оказал на ее развитие рынок. Теперь не мнение Союза писателей (т.е. фактически советского министерства по делам литературы, созданного И. Сталиным в 1934 году), а читательский спрос стал определяющим фактором, который издательства принимали в расчет при публикации того или иного произведения. В 90-е годы в России возникает множество частных издательств - от гигантов, работающих на массовый рынок («Эксмо», «Дрофа», «АСТ», «Азбука», «Вагриус»), до сравнительно небольших издательств, ориентированных на «элитарного» потребителя, специализирующихся на публикации малоизвестных широкому кругу читателей произведений («Новое литературное обозрение», «Текст», «Ad Marginem»). Основной тенденцией на протяжении десятилетия было увеличение числа названий книг при уменьшении тиражей.

В конце 80-х - 90-х годах к российскому читателю пришли никогда не публиковавшиеся или труднодоступные в СССР книги Андрея Платонова, Михаила Булгакова, Владимира Набокова, Евгения Замятина, Василия Гроссмана, Сергея Довлатова, Георгия Владимова, Владимира Войновича, Варлама Шаламова, Эдуарда Лимонова, Саши Соколова и других выдающихся писателей. Особое место в литературном дискурсе конца 80-х - 90-х годов заняли опубликованные, наконец, в России произведения двух нобелевских лауреатов - Иосифа Бродского и Александра Солженицына.

В 90-е годы увидели свет новые произведения авторов, хорошо известных советскому читателю. Так, в журнале «Знамя» была опубликована первая часть романа Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» (его полное книжное издание вышло в 1995 году). Это исторический роман о предвоенном периоде и Второй мировой войне, главное место в котором занимают размышления автора о нравственном опыте советских людей сталинской эпохи. Другое заметное произведение 90-х годов, принадлежащее писателю «старой школы», - роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» Владимира Маканина (1998). В этих произведениях советский опыт, равно как и постсоветская действительность, осмысляются с позиций этических и эстетических норм литературы того времени. В них ощущается если не ностальгия по СССР, то дискомфорт от существования в радикально меняющемся мире.

Как и для развития российской культуры в целом, для развития литературы большое значение имел выход «из подполья» в конце 80-х годов неофициальной советской культуры, так называемого андеграунда (от англ. underground - подземный, подпольный). В частности, в печати начали появляться работы ведущих представителей московского концептуализма - Дмитрия Пригова и Льва Рубинштейна. Для концептуалистов характерна ироническая игра с принятыми в культуре смыслами, обнажающая пустоту официальной культуры.

В то же время в литературу пришли молодые авторы, некоторые из которых начали писать еще до перестройки, но особенности их художественного стиля не позволяли им надеяться на карьеру писателя в СССР. Они строили свои тексты в рамках новой стилистики, часто шокировавшей читателя. Среди писателей нового поколения наиболее заметны Виктор Пелевин, Дмитрий Быков и Владимир Сорокин, для стиля которых характерна игра с литературным каноном. Среди наиболее заметных произведений этих авторов - роман «Чапаев и Пустота» В. Пелевина и роман «Голубое сало» В. Сорокина.

Попыткой осмыслить эту тенденцию в развитии русской литературы стала антология «Русские цветы зла» (1997), составленная писателем Виктором Ерофеевым, автором имевшего громкий международный успех романа «Русская красавица» (1990). В антологию вошли произведения таких авторов, как Виктор Астафьев, Сергей Довлатов, Вениамин Ерофеев, Эдуард Лимонов, Виктор Пелевин, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Саша Соколов, Владимир Сорокин, Татьяна Толстая, Варлам Шаламов и др. Название антологии является отсылкой к сборнику стихов французского поэта Шарля Бодлера «Цветы зла» (1857). В предисловии к антологии В. Ерофеев развивает мысль о том, что зло стало главной темой русской литературы конца ХХ века.

В целом можно говорить о противостоянии в современной русской литературе, с одной стороны, писателей старшего поколения, приверженцев традиционной, стилистически выдержанной и занимающей четкие этические позиции литературы, и, с другой стороны, более молодых авторов, работающих в авангардном, экспериментальном стиле и зачастую отказывающихся от этических оценок либо даже подвергающих сомнению устоявшуюся систему координат в области морали.

Для большинства писателей советского времени характерным стало создание публицистических произведений, в большинстве которых они подвергали критике характер начавшихся в 90-е гг. общественных преобразований. Об этом говорилось, в частности, в сборнике статей известного писателя-диссидента В. Максимова «Самоистребление», публицистических статьях А. Солженицына, Л. Бородина, В. Белова, стихах-размышлениях С. Викулова «Мой народ» (1993) и др.

За два с лишним десятилетия, прошедших после хх съезда, русская советская литература сумела восстановить утраченные традиции классического реализма. В конце 1980-х — начале 1990-х годов литература переживала необычайный взлет. Это обусловлено, прежде всего, публикацией в многочисленных художественно-публицистических изданиях («Новый мир», «Знамя», «Москва» , «Октябрь» , «Иностранная литература», «Нева» и др.) целого пласта «возвращенной» и «задержанной» литературы.

Действительно, в эти годы увидели свет произведения таких разных в художественном плане писателей, как М. Булгаков, М. Цветаева, Е. Замятин, Б. Пильняк, В. Шаламов, Г. Владимов, В. Дорофеев, В. Набоков, И. А. Бунин, В. Ходасевич, О. Мандельштам, А. Солженицын и др.

Но поток произведений такого рода быстро иссяк. Существовавшие «белые пятна» в русской литературе были открыты, после чего наступил кризис в литературе и культуре.

Это связано с тем, что реалистическая культура, сконцентрированная на социально значимом, не могла уловить те стороны жизни человека, которые были обусловлены не социальными, а иными сторонами бытия, часто неосознаваемыми и непознаваемыми, иррациональными и мистическими, которые все-таки нуждались в осмыслении и воплощении. Поэтому на смену реалистическому взгляду, обращенному к рационально объяснимым и постижимым явлениям, в последней трети ХХ века пришел взгляд иной, утверждающий отказ от рациональной постижимости человеческого бытия.

Писателей стала все больше привлекать не реалистическая, а модернистская эстетика. утверждающая иррациональные основы бытия. Это ярче всего проявилось в произведениях В. Маканина «Где сходилось небо с холмом» и А. Кима «Белка», «Отец лев»). Завершает же столетие постмодернизм, разрушивший все эстетические каноны, созданные за последние два столетия.

Героем становится человек, дезориентированный в настоящем, не имеющий нравственной и вообще какой-либо моральной опоры. Его жизнь теряет какой-либо смысл, обесценивается, распадается на отдельные эпизоды, фрагменты.

Расколотость сознания, одиночество, бесприютность — вот основные темы постмодернистской литературы. Наиболее ярко постмодернистское сознание представлено в творчестве В. Пелевина («Жизнь насекомых», «Поколение П», «Чапаев и Пустота»).

Новые писатели, пришедшие в литературу в 1990-е годы, зачастую не только не могут, но и не хотят быть реалистами, то есть людьми всерьез озабоченными ролью человека в историческом процессе, философами, размышляющими о смысле человеческого бытия и занятыми поисками нравственной опоры. Они уже не хотят быть «пророками», «больше чем» поэтами, а становятся человеком толпы, растворяясь в ней.

Действительно, чем писатель отличается от других? Почему должен учительствовать, поучать, наставлять? Поэтому читателями, традиционно рассматривавшими литературу как учебник жизни, а писателя — как «инженера человеческих душ», нынешнее
положение в литературе и в культуре вообще осмысливается как ситуация культурного вакуума, пустоты.

Таким образом, литература второй половины ХХ века представляет собой очень сложный процесс, связанный не только с эстетическими закономерностями, но и с обстоятельствами общественно-политического характера.

Вопросы и задания

Русская литература XX века 20-90-х годов

В конце 10-х и в 20-е годы XX века литературоведы новейшую русскую литературу иногда отсчитывали с 1881 г. - года смерти Достоевского и убийства Александра II. В настоящее время общепризнанно, что в литературу «XX век» пришел в начале 90-х годов XIX столетия., А.П. Чехов - фигура переходная, в отличие от Л.Н. Толстого он не только биографически, но и творчески принадлежит как XIX, так и XX веку. Именно благодаря Чехову эпические жанры - роман, повесть; и рассказ - стали разграничиваться в современном понимании, как большой, средний и малый жанры. До того они разграничивались фактически независимо от объема по степени «литературности»: повесть считалась менее «литературной», чем роман, рассказ был в этом смысле еще свободнее, а на грани с нехудожественной словесностью был очерк, т.е. «набросок». Чехов стал классиком малого жанра и тем поставил его в один иерархический ряд с романом (отчего основным разграничительным признаком и стал объем). Отнюдь не прошел бесследно его опыт повествователя. Он также явился реформатором драматургии и театра. Однако последняя его пьеса «Вишневый сад» (1903), написанная позже, чем «На дне» Горького (1902), кажется в сравнении с горьковской завершением традиций XIX века, а не вступлением в новый век.

Символисты и последующие модернистские направления. Горький, Андреев, даже ностальгический Бунин - это уже бесспорный XX век, хотя некоторые из них начинали в календарном XIX-м.

Тем не менее в советское время «серебряный век» определялся чисто хронологически как литература конца XIX - начала XX века, а принципиально новой на основании идеологического принципа считалась советская литература, якобы возникшая сразу после революции 1917 г. Независимо мыслящие люди понимали, что «старое» кончилось уже с мировой войны, что рубежным был 1914 г. - А. Ахматова в «Поэме без героя», где основное действие происходит в 1913 г., писала: «А по набережной легендарной / Приближался не календарный - / Настоящий Двадцатый Век». Однако официальная советская наука не только историю русской литературы, но и гражданскую историю всего мира делила по одному рубежу - 1917 г.

Идеологические догматы рухнули, и теперь очевидно, что художественную литературу измерять главным образом идеологическими и даже преимущественно политическими мерками нельзя. Но нельзя их и игнорировать. Из-за грандиозного политического катаклизма единая национальная литература была разделена на три ветви (беспрецедентный провой истории случай): литературу, именовавшуюся советской, «задержанную» (внутри страны) и литературу русского зарубежья. У них достаточно различные художественные принципы, темы, состав авторов, периодизация. Революция определила чрезвычайно многое во всех трех ветвях литературы. Но великий раскол произошел не в октябре-ноябре 1917 г. Пользовавшаяся льготами со стороны новых властей «пролетарская» поэзия, возникшая раньше, при всех потугах осталась на периферии литературы, а определяли ее лицо лучшие поэты «серебряного века»:

А. Блок, Н. Гумилев, А. Ахматова, В. Ходасевич, М. Волошин, В. Маяковский, С. Есенин, внешне как бы затаившиеся М. Цветаева и Б. Пастернак. Разруха первых послереволюционных лет почти полностью истребила художественную прозу (В. Короленко, М. Горький, И. Бунин пишут сразу после революции публицистические произведения) и драматургию, а один из первых после лихолетья гражданской войны романов - «Мы» (1920) Е. Замятина - оказался первым крупным, «задержанным» произведением, открывшим целое ответвление русской литературы, как бы не имеющее своего литературного процесса: такие произведения со временем, раньше или позже, включались в литературный процесс зарубежья либо метрополии. Эмигрантская литература окончательно сформировалась в 1922-1923 годах, в 1923 г. Л. Троцкий явно преждевременно злорадствовал, усматривая в ней «круглый нуль», правда, оговаривая, что «и наша не дала еще ничего, что было бы адекватно эпохе».

Вместе с тем этот автор тут же отмечал: «Литература после Октября хотела притвориться, что ничего особенного не произошло и что это вообще ее не касается. Но как-то вышло так, что Октябрь принялся хозяйничать в литературе, сортировать и тасовать ее, - и вовсе не только в административном, а еще в каком-то более глубоком смысле». Действительно, первый поэт России А. Блок не только принял революцию, хоть и понял ее отнюдь не по-большевистски, но и своими «Двенадцатью», «Скифами», статьей «Интеллигенция и Революция», совершенно не «советскими» в точном смысле, тем не менее положил начало будущей советской литературе. Ее основоположник - Блок, а не Горький, которому приписывалась эта заслуга, но который своими «Несвоевременными мыслями» основал как раз антисоветскую литературу, а в советскую вписался и возглавил ее значительно позже, так что из двух формул, определяющих русскую литературу после 1917 г., - «От Блока до Солженицына» и «От Горького до Солженицына» - правильнее первая. У истоков советской литературы оказались еще два крупнейших и очень разных русских поэта - В. Маяковский и С. Есенин. Творчество последнего после революции, при всех его метаниях и переживаниях, и больше и глубже дореволюционного. В конечном счете все три основоположника советской поэзии стали жертвами советской действительности, как и В. Брюсов, принявший революцию во второй половине 1918 г., и многие другие поэты и прозаики. Но порученное им историей дело они сделали: в советской стране появилась сначала более или менее «своя», а потом и действительно своя высокая литература, с которой не шли ни в какое сравнение потуги «пролетарских поэтов».

Таким образом, литература с конца 1917 г. (первые «ласточки» - «Ешь ананасы, рябчиков жуй, / день твой последний приходит, буржуй» и «Наш марш» Маяковского) до начала 20-х годов представляет собой небольшой, но очень важный переходный период. С точки зрения собственно литературной, как правильно отмечала эмигрантская критика, это было прямое продолжение литературы предреволюционной. Но в ней вызревали качественно новые признаки, и великий раскол на три ветви литературы произошел в начале 20-х.

«Рубежом был, - писал один из лучших советских критиков 20-х годов В. Полонский, - 1921 год, когда появились первые книжки двух толстых журналов, открывших советский период истории русской литературы. До «Красной нови» и «Печати и революции» мы имели много попыток возродить журнал «толстый» и «тонкий», но успеха эти попытки не имели. Век их был краток: старый читатель от литературы отошел, новый еще не народился. Старый писатель, за малым исключением, писать перестал, новые кадры были еще немногочисленны». Преимущественно поэтический период сменился преимущественно прозаическим. Три года назад проза решительно приказала поэзии очистить помещение», - писал в статье 1924 г. «Промежуток», посвященной поэзии, Ю. Тынянов, используя скорее поэтическую метафору. В 20-е годы, до смерти Маяковского, поэзия еще в состоянии тягаться с прозой, которая, в свою очередь, многое берет из поэтического арсенала. Вл. Лидин констатировал, что «новая русская литература, возникшая после трех лет молчания, в 21-м году, силой своей природы, должна была принять и усвоить новый ритм эпохи. Литературным провозвестником (пророчески) этого нового ритма был, конечно, Андрей Белый. Он гениально разорвал фактуру повествования и пересек плоскостями мякину канонической формы. Это был тот литературный максимализм (не от формул и комнатных вычислений), который соответствовал ритму наших революционных лет». В то время первым советским писателям «взорванный мир казался не разрушенным, а лишь приведенным в ускоренное движение» и в немалой мере действительно был таковым: на еще не вполне разрушенной культурной почве «серебряного века» грандиозный общественный катаклизм породил исключительный энтузиазм и творческую энергию не только среди сторонников революции, и литература 20-х, а в значительной степени и 30-х годов действительно оказалась чрезвычайно богатой.

Но с самого начала 20-х годов начинается (точнее, резко усиливается) и культурное самообеднение России. В 1921 г. умер от «отсутствия воздуха» сорокалетний А. Блок и был расстрелян тридцатипятилетний Н. Гумилев, вернувшийся на родину из-за границы в 1918-м. В год образования СССР (1922) выходит пятая и последняя поэтическая книга А. Ахматовой (спустя десятилетия ее шестая и седьмая книги выйдут не в полном составе и не отдельными изданиями), высылается из страны цвет ее интеллигенции, добровольно покидают Россию будущие лучшие поэты русского зарубежья М. Цветаева, В. Ходасевич и сразу затем Г. Иванов. К уже эмигрировавшим выдающимся прозаикам добавляются И. Шмелев, Б. Зайцев, М. Осоргин, а также - на время - сам М. Горький. Если в 1921 г. открылись первые «толстые» советские журналы, то «августовский культурный погром 1922 года стал сигналом к началу массовых гонений на свободную литературу, свободную мысль. Один за другим стали закрываться журналы, в том числе «Дом искусств», «Записки мечтателей», «Культура и жизнь», «Летопись Дома литераторов», «Литературные записки», «Начала», «Перевал», «Утренники», «Анналы», альманах «Шиповник» (интересный между прочим тем, что сближал молодых писателей со старой культурой: редактором был высланный Ф. Степун, авторами А. Ахматова, Ф. Сологуб, Н. Бердяев, а среди «молодых» - Л. Леонов, Н. Никитин, Б. Пастернак); закрыт был и сборник «Литературная мысль», в 1924 году прекратилось издание журнала «Русский современник» и т.п. и т.д.» Культурное самообеднение страны в тех или иных формах продолжается (и с конца 30-х едва ли не преобладает) до конца 50-х - начала 60-х годов (1958 год - моральная расправа над автором «Доктора Живаго» Б. Пастернаком, 1960 - арест романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба») и уже с конца 60-х, когда начинается третья волна эмиграции, возобновляется опять. Эмигрантской же литературе, особенно первой волны, всегда трудно было существовать из-за отсутствия родной почвы, ограниченности финансов и читательского контингента.

Рубежный характер начала 20-х годов очевиден, но не абсолютен. В некоторых отношениях, например, в области стихосложения, «серебряный век» «жил» до середины 20-х годов. Крупнейшие поэты «серебряного века» (в их же ряду такой необыкновенный прозаик, как Андрей Белый, который умер в начале 1934 г.) и в советское время, при всей их эволюции и вынужденном долгом молчании, в главном сохраняли верность себе до конца: М. Волошин до 1932 г., М. Кузмин до 1936, О. Мандельштам до 1938, Б. Пастернак до 1960, А. Ахматова до 1966. Даже расстрелянный Гумилев «тайно» жил в поэтике своих советских последователей, пусть и не стоивших «учителя». «Н. Тихонов и А. Сурков, каждый на свой лад, перерабатывали интонации и приемы Гумилева в те годы, когда имя Гумилева было под запретом...». Хотя его прямые ученики и младшие соратники по перу - Г. Адамович, Г. Иванов, Н. Оцуп и др. - эмигрировали и ряд других молодых эмигрантов испытал его влияние, в Советской России оно «было и сильнее и длительнее». Наконец, среди прозаиков и поэтов, пришедших в литературу после революции, были такие, которых при любых оговорках трудно назвать советскими: М. Булгаков, Ю. Тынянов, К. Вагинов, Л. Добычин, С. Кржижановский, обэриуты и др., а с 60-х годов, особенно после появления в литературе А. Солженицына, критерий «советскости» объективно все больше теряет смысл.

Рассеченная на три части, две явные и одну неявную (по крайней мере для советского читателя), русская литература XX века все-таки оставалась во многом единой, хотя русское зарубежье знало и свою, и советскую, а с определенного времени немало произведений задержанной на родине литературы, советский же широкий читатель до конца 80-х годов был наглухо изолирован от огромных национальных культурных богатств своего века (как и от многих богатств мировой художественной культуры). Русская культура вплоть до начала 1990-х годов оставалась литературоцентричной. При огромных пространствах России и СССР и трудности (в силу как административных, так и материальных причин) передвижения по ним типичное русское познание - книжное познание. Издавна писатель в России почитался учителем жизни. Литература была больше, чем только и просто художественная словесность. И при царях, и особенно при коммунистах она во многом заменяла россиянину, а тем более советскому человеку и философию, и историю, и политэкономию, и другие гуманитарные сферы: в образах зачастую «проходило» то, что не было бы пропущено цензурой в виде прямых логических утверждений. Власти, со своей стороны, охотно пользовались услугами лояльных им литераторов. После 1917 г. «руководящая функция литературы получает исключительное развитие, оттеснив и религию, и фольклор, пытаясь непосредственно строить жизнь по рекомендуемым образцам...». Конечно, была и сильнейшая непосредственная идеологическая обработка советского человека, но газет он мог и не читать, а к советской литературе хотя бы в школе приобщался обязательно. Советские дети играли в Чапаева, правда, уже после появления кинофильма, юноши мечтали походить на Павла Корчагина и молодогвардейцев. Революцию советские люди представляли себе прежде всего по поэмам Маяковского (позже - по кинофильмам о Ленине и Сталине), коллективизацию - по «Поднятой целине» Шолохова. Отечественную войну - по «Молодой гвардии» А. Фадеева и «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого, а в иные времена - по другим во многих отношениях, но тоже литературным произведениям Ю. Бондарева, В. Быкова, В. Богомолова, В. Астафьева и т.д.

Эмиграция, желавшая сохранить свое национальное лицо, нуждалась в литературе еще больше. Изгнанники унесли свою Россию, в большинстве случаев горячо любимую, с собой, в себе. И воплотили ее в литературе такой, какой ее не могли и не желали воплотить советские писатели. Б. Зайцев в 1938 г. говорил, что именно эмиграция заставила его и других понять Родину, обрести «чувство России». Так могли сказать многие писатели-эмигранты. Литература хранила для них и их детей русский язык - основу национальной культуры. В быту они часто должны были говорить на иностранных языках, но, например, И. Бунин, первый русский нобелевский лауреат, прожив последние три десятка лет во Франции, французского языка так и не выучил. Довольно долгое время эмигрантов морально поддерживало чувство некоего мессианизма. Многие из них считали себя хранителями единственной подлинной русской культуры, надеялись, что обстановка в России изменится и они вернутся возрождать разрушенную большевиками духовную культуру. В. Ходасевич уже через десять лет после революции полагал, что на эту тяжелейшую работу уйдут труды нескольких поколений.

Установки в разных ветвях литературы были противоположны. Советские писатели мечтали переделать весь мир, изгнанники - сохранить и восстановить былые культурные ценности. Но утопистами были и те и другие, хотя первые - в большей степени. Построить земной рай, тем более с помощью адских средств, было невозможно, но невозможно было и вернуть все на круги своя именно таким, каким оно было или казалось на временном и пространственном расстоянии. Что касается «задержанной» литературы, то тут не было устойчивой закономерности. Тоталитарная власть отторгала и действительно чуждых ей художников, и верных ее адептов, провинившихся иногда в сущей малости, а порой и вовсе не провинившихся. Многое зависело от субъективных причин, от случайностей. «Почему Сталин не тронул Пастернака, который держался независимо, а уничтожил Кольцова, добросовестно выполнявшего все, что ему поручали?» - удивлялся в своих воспоминаниях И. Эренбург. Среди уничтоженных тоталитаризмом прозаиков и поэтов, чьи произведения тут же вычеркивались из литературы вместе с их именами, были не только О. Мандельштам, И. Катаев, Артем Веселый, Борис Пильняк, И. Бабель, крестьянские поэты Н. Клюев, С. Клычков, П. Васильев и другие не очень вписывавшиеся в советскую литературу художники, но и большинство ее зачинателей - пролетарских поэтов, многие «неистовые ревнители» из РАППа и огромный ряд не менее преданных революции людей. В то же время жизнь (но не свобода творчества) была сохранена А. Ахматовой, М. Булгакову, А. Платонову, М. Зощенко, Ю. Тынянову и т.д. Часто произведение вовсе не допускалось в печать либо подвергалось разгромной критике сразу или спустя некоторое время по выходе, после «его как бы исчезало, но автор оставался на свободе, периодически проклинаемый официозной критикой без опоры на текст или с передергиванием его смысла. «Задержанные» произведения частично вернулись к советскому читателю в годы хрущевской критики культа личности», частично в середине 60-х-начале 70-х годов, как многие стихи Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, «Мастер и Маргарита» и «Театральный роман» М. Булгакова, но полное «возвращение» состоялось лишь на рубеже 80-90-х годов, когда российский читатель получил и ранее скрытые от него (скрытые за исключением некоторых, преимущественно бунинских) произведения эмигрантской литературы. Практическое воссоединение трех ветвей русской литературы к концу века состоялось и продемонстрировало ее единство в главном: высочайшие художественные ценности были во всех трех ветвях, в том числе и в собственно советской литературе, пока ее одаренные представители искренне верили в утверждаемые ими идеалы, не позволяли себе сознательно лгать, выдавать желаемое за действительное и не подчиняли свое творчество официальной мифологии, когда ее искусственность стала уже угрожающей для ума и таланта.

Раскол произошел по идеологической, политической причине. Но в большой исторической перспективе, в которой проверяются художественные ценности, идеология и политика не столь уж важны: язычник Гомер или мусульманин Низами велики и для христианина, и для атеиста, а их политические взгляды мало кому интересны. Идеологическое же разделение ветвей русской литературы не было ни абсолютным, ни однозначным. При всей идеологической унификации в Советском Союзе были несоветски и антисоветски настроенные писатели, а в русском зарубежье - настроенные просоветски, и вообще там была большая идеологическая дифференциация писателей. Хотя откровенных монархистов среди крупных писателей не было, в целом произошел сдвиг «литературы первой эмиграции «вправо» - в направлении православно-монархических ценностей. Изживание либерально-демократических иллюзий было свойственно большинству беженцев...». Но в эмигрантской печати преобладали левые партии, преимущественно эсеры. Левые издатели и редакторы, по сути, не дали И. Шмелеву закончить роман «Солдаты», усмотрев в нем «черносотенный дух», при публикации романа В. Набокова «Дар» в журнале «Современные записки» была изъята язвительная глава о Чернышевском (около пятой части всего текста): демократы XX века обиделись за вождя «революционной демократии» века XIX.

Со своей стороны, православные ортодоксы могли проявить категоричность и нетерпимость не меньшую, чем советские критики. Так, И. Ильин утверждал, что Шмелев воспроизвел в своем творчестве «живую субстанцию Руси», которую лишь «прозревали Пушкин и Тютчев», Достоевский «осязал в своих неосуществленных замыслах», Чехов «коснулся» раз или два, «целомудренно и робко». «И ныне ее, как никто доселе, провел Шмелев...» И. Шмелев - действительно наиболее последовательный выразитель русского православия, но для Ильина эта заслуга чуть ли не превыше всех заслуг русской классики. Зато он беспощаден не только к Д. Мережковскому, взыскующему «третьего завета», но и к А. Ахматовой, которую К. Чуковский в 1920 г. охарактеризовал как «последнего и единственного поэта православия». Процитировав ее стихотворение «Мне ни к чему одические рати...» (1940) - «Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда», - И. Ильин называет эти строчки «развязными» и продолжает: «Конечно, бывает и так; но только это будет сорная и бесстыдная поэзия. Возможно, что именно такая поэзия и «нравится» кому-нибудь. Нашлась же недавно в эмигрантском журнальчике «Грани» какая-то Тарасова, которая написала революционную (!) апологию... безобразнейшему из хулиганов-рифмачей нашего времени Маяковскому, которого мы все знали в России как бесстыдного орангутанга задолго до революции и гнусные строчки которого вызывали в нас стыд и отвращение». Брань апологета одного «единственно верного» учения практически ничем не отличается от брани апологетов другого «единственно верного» учения - марксистского. И насколько отличны от этих инвектив позиции Ахматовой, написавшей тогда же уважительное стихотворение «Маяковский в 1913 году», или Цветаевой, отдавшей должное в статье «Эпос и лирика современной России» (1933) как Пастернаку, так и Маяковскому, а в стихах - и Блоку, и тому же Маяковскому, и Есенину.

Разумеется, «преобразователи» относились к фундаментальным переменам в жизни восторженно. В. Полонский писал: «Рушится быт, понятия, вкусы. От буржуазного порядка в буквальном смысле не остается камня на камне. Разламываются вековые устои жизни. Умирает религия. Рассыпается старая семья. Терпит крах старая философия. Утрачивают власть старые эстетические догмы... Земля встает дыбом - все переворотилось, сдвинулось со своих мест». Так говорил отнюдь не самый рьяный разрушитель «старой» культуры. Понятно, что от нового времени ждали во многом совершенно новой литературы. Защитник классиков А. Воронский, редактор «Красной нови», в 1922 г. свидетельствовал: «Тургенева-то многим не под силу становится читать». Подозрительный для большевиков К. Чуковский еще в 1920 г. записал в дневнике: «Читая «Анну Каренину», я вдруг почувствовал, что это - уже старинный роман. Когда я читал его прежде, это был современный роман, а теперь это произведение древней культуры, - что Китти, Облонский, Левин и Ал. Ал. Каренин так же древни, как, напр. Посошков или князь Курбский. Теперь - в эпоху советских девиц, Балтфлота, комиссарш, милиционерш, кондукторш, - те формы ревности, любви, измены, брака, которые изображаются Толстым, кажутся допотопными». В. Брюсов в статье «Пролетарская поэзия» (1920) заявлял, что поэзия будущего, которую он лишь условно, приняв уже распространившийся термин, называет пролетарской, «будет столь же отличаться от поэзии прошлой, как «Песнь о Роланде» от «Энеиды», как Шекспир от Данте». А уж большевистские лидеры воображали новую культуру не только качественно отличной от старой, но и неизмеримо более высокой, чем она. По воспоминаниям А. Луначарского, во время революционных боев 1917 г. в Москве он. обеспокоенный «разрушениями ценных художественных зданий», «подвергся по этому поводу весьма серьезной «обработке» со стороны великого вождя». Ленин сказал Луначарскому: «Как вы можете придавать такое значение тому или другому зданию, как бы оно ни было хорошо, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли только мечтать в прошлом?»

Большевистский утопизм и максимализм проявлял себя как в политике, так и в отношении к культуре. Но он завораживающе действовал даже на нейтральных и стремившихся к объективности литераторов. 26 мая 1922 г. Чуковский записывал: «Чудно разговаривал с Мишей Слонимским. «Мы - советские писатели, - ив этом наша величайшая удача. Всякие дрязги, цензурные гнеты и проч. - все это случайно, временно, и не это типично для советской власти. Мы еще доживем до полнейшей свободы, о которой и не мечтают писатели буржуазной культуры. Мы можем жаловаться, скулить, усмехаться, но основной наш пафос - любовь и доверие. Мы должны быть достойны своей страны и эпохи».

Он говорил это не в митинговом стиле, а задушевно и очень интимно». Именно из любви к литературе и культуре через месяц, 28 июня 1922 г., А. Воронский заявил в «Правде» о молодой литературе: «Это не пролетарская литература, не коммунистическая... В целом эта литература - советская, враждебная и эмиграции, и последним «властителям дум» в литературе». Закрепление понятия - первоначально не узко идеологического - «советская литература» (что звучало непривычно и, вероятно, даже дико - примерно как «департаментская литература») при всей конфронтационности к эмиграции имело тогда положительный смысл, объединяло писателей России, которых «марксистская» и «пролетарская» критика именовала лишь «пролетарскими», «крестьянскими», «попутчиками» и резко противопоставляла друг другу (председатель ЦК Пролеткульта В. Плетнев 27 сентября 1922 г. в той же «Правде», в статье «На идеологическом фронте», закавычивал слово «советские» как неприемлемое для него, упоминая «споры о «советских» и не «советских» писателях и ученых» и предрекая «не имеющую примера в истории схватку двух идеологий»).

Глобальные ожидания марксистской критики не подтвердились, так же как уничижительные заявления Л. Троцкого, А. Воронского, В. Полонского о состоянии эмигрантской литературы. В целом прав был В. Ходасевич, написавший в статье «Литература в изгнании» (1933), что вследствие разделения русской литературы надвое «обе половинки» подвергаются мучительствам, одинаковым по последствиям. Но и в чрезвычайно неблагоприятных условиях своего существования русская литература XX века создала художественные ценности, сопоставимые с классикой XIX столетия. Правда, нет фигур, которые можно было бы поставить рядом с величайшими: Пушкиным, Достоевским, Л. Толстым, - но само время способствует более. дробной специализации», теперь не может быть писателя, который был бы, как Пушкин, «наше все» (по определению Ап. Григорьева), равным образом невозможны новые «титаны Возрождения», Ломоносов или Наполеон. Но в XX веке к числу классиков относятся М. Горький (хотя его творчество очень неровно), М. Булгаков, А. Платонов, М. Шолохов в «Тихом Доне» и даже А. Толстой в «Петре Первом». Вполне допустимо соотносить с классиками масштаба Гончарова, Тургенева, Лескова таких прозаиков XX века, как Бунин, Шмелев, Набоков (при всей противоположности духовных ориентации двух последних). Исключительную роль в литературе (и не только в ней) сыграл А. Солженицын. В поэзии XIX столетия пять бесспорных классиков: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Некрасов, Фет. В XX веке, хотя нет «нового Пушкина», есть Блок, Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Маяковский, Есенин, Твардовский (чей «Василий Теркин» заслуживает признания поэмой классического уровня), Бродский. В тесном развитии с литературой развился новый вид искусства - кинематограф, явно «оттянувший» ряд талантов из литературы. Такие выдающиеся режиссеры, как С. Эйзенштейн, В. Шукшин, А. Тарковский, имели прямое отношение к литературной основе своих фильмов. Возник интереснейший феномен синкретического искусства - «авторская песня». Значение В. Высоцкого в нашей культуре не меньше значения любого «профессионального» поэта.

Важное отличие литературы XX века от литературы предшествующего столетия состоит в том, что в XIX веке довольно мало поэтов и прозаиков второго ряда (Батюшков, Баратынский, А.К. Толстой, Писемский, Гаршин), после первого ряда как бы сразу следует третий (Дельвиг, Языков, Вельтман, Лажечников, Мей, Слепцов и т.д.), а в XX веке (не только на рубеже XIX и XX) такой многочисленный и сильный второй ряд, что порой его нелегко бывает отличить от первого: в поэзии это Н. Гумилев (ряд стихотворений позднего Гумилева - настоящая классика), М. Кузмин, М. Волошин, Н. Клюев, В. Ходасевич, Н. Заболоцкий, поздний Г. Иванов, Н. Рубцов; в повествовательной прозе - Е. Замятин, Б. Зайцев, А. Ремизов, М. Пришвин, Л. Леонов, Борис Пильняк, И. Бабель, Ю. Тынянов, С. Клычков, А. Грин, К. Вагинов, Л. Добычин, М. Осоргин, Г. Газданов, впоследствии, возможно, Ю. Домбровский, некоторые писатели 70-80-х годов. Огромное влияние на раннюю (и лучшую) послеоктябрьскую литературу оказал Андрей Белый, хотя его собственные лучшие стихи и высшее достижение символистской прозы, роман «Петербург», появились до революции. Иной раз прозаик или поэт входил в большую литературу «лишь одной вещью, одной строкой... (тут вспоминается Исаковский и, скажем, его великое стихотворение «Враги сожгли родную хату...», Олеша с его «Завистью», Эрдман с «Мандатом» и «Самоубийцей», Симонов с «Жди меня» и т.п. и т.д.)». Некоторые авторы, как Вс. Иванов, К. Федин, А. Фадеев или Н. Тихонов, В. Казин, высоко оценивались критикой, иногда подавали надежды небезосновательно, но потом не смогли их оправдать. В XX веке родилась подлинная классика детской литературы, интересная «научная» фантастика. На одного Козьму Пруткова (и еще, может быть, И.Ф. Горбунова) в XIX веке приходятся такие сатирики и юмористы XX столетия, как предваренные ранним Чеховым («переходной» фигурой) А. Аверченко, Саша (Александр) Черный, Тэффи, Дон-Аминадо в русском зарубежье и М. Зощенко, И. Ильф и Е. Петров в России (на развившейся в XX веке эстраде соответствие им - А. Райкин), ярок и юмор А.Н. Толстого; сатира М. Булгакова, В. Маяковского, А. Галича, В. Высоцкого при всей неблагоприятности условий для сатиры в СССР способна кое в чем «тягаться» с произведениями великого сатирика Щедрина; никто в XIX веке не дал таких сочетаний юмора с драматизмом или трагизмом (подчас сильнейших по художественному эффекту), как М. Шолохов.

Последние десятилетия XIX века были обозначены серьезными переменами в общественной и литературной жизни России.

Утверждение капитализма в экономике повлекло изменения в социальной, культурной, духовной сферах русской жизни. После либеральных реформ 60-70-х годов во внутренней политике восторжествовал консервативный курс.

В общественной мысли изжили себя просветительские иллюзии, потерпели крах идеи народничества, утопизм общинного социализма. Но в то же время вызревали новые интеллектуальные силы, шла упорная, часто подспудная работа коллективной мысли.

На смену революционным призывам стремительной коренной ломки устаревших государственных институтов пришли идеи постепенного преобразования страны. Молодежь "манила к себе легальная общественная деятельность, но на этой почве мы все же готовили себя к борьбе за свои идеалы, терпеливой, настойчивой, неуклонной", Кизеветтер А.А.На рубеже столетий. Воспоминания. 1881-1914. М., 1997. С. 126. - писал современник. Не были утрачены прогрессивные и гуманные идеи, которыми жила русская интеллигенция предшествующих лет, однако разочарование в прежних политических идеалах вызвало спад общественного движения, измельчание общественных интересов, появление упаднических настроений.

Определились новые духовные искания интеллигенции. Н. А. Бердяев писал: "Были признаны права религии, философии, искусства независимо от социального утилитаризма, моральной жизни, то есть права духа, которые отрицались русским нигилизмом, революционным народничеством ианархизмом...". Бердяев Н.А.Русская литература XIX века и ее пророчества // Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 70.

Изменения коснулись и литературы. Ушли из жизни в начале 80-х годов Тургенев и Достоевский, отошел от художественного творчества Гончаров. На литературном горизонте появилась новая плеяда молодых мастеров слова - Гаршин, Короленко, Чехов.

В литературном процессе отразилось напряженное развитие общественной мысли. Вопросы общественного и государственного устройства, быта и нравов, национальной истории - по сути, вся русская жизнь была подвергнута аналитическому освещению. При этом был обследован огромный материал, поставлены великие, определяющие дальнейший прогресс страны проблемы. Но вместе с тем русская литература наряду с так называемыми "проклятыми вопросами" отечественной действительности приходит к постановке и общечеловеческих нравственных и философских проблем.

Реалистическое направление оставалось господствующим, достигнув выдающихся успехов в предшествующий период. Тем не менее, с начала 80-х годов ряд крупных мастеров слова обнаруживают стремления к поиску новых выразительных средств. В переписке, статьях Л. Толстого, В. Короленко, А. Чехова, позднее М. Горького постоянно возникали вопросы о дальнейших судьбах реализма. Процесс развития и трансформации художественного реализма носил общеевропейский характер. Об этом писали Ромен Роллан, Анатоль Франс.

Развитие капиталистических отношений обозначилось не только ростом городов, строительством железных дорог, фабрик и заводов, но и изменениями в психологии людей. Новые условия жизни прождали новые понятия, меняли человеческие чувства, восприятия и духовные потребности. Актуальную остроту обретал вопрос, заданный Чеховым в одном из писем: "Для кого и как писать? ". В это же время Толстой неоднократно признавался в письмах и дневниках, что ему совестно изображать вымышленных героев.

О дегероизации литературного персонажа писал Короленко: "Мы теперь уже изверились в героях, которые (как мифический Атлант - небо) двигали на плечах артели (в 60-х годах) и "общину" (в 70-х). Тогда мы все искали героев, и господа Омулевские и Засодимские нам этих героев давали. К сожалению, герои все оказались... не настоящие, головиные. Теперь поэтому мы, прежде всего, ищем не героя, а настоящего человека, не подвига, а душевного движения, хотя и не похвального, но непосредственного".

Творческие искания Толстого, Чехова, Короленко были глубоко индивидуальны. Но их объединяла общая направленность - в судьбах литературных персонажей усматривается отражение судеб общества, личная судьба становится поводом для постановки общечеловеческих нравственных проблем, по-новому осуществляется связь объективного повествования и субъективного авторского видения обстоятельств повествования. Поиски новых средств выразительности приводили в некоторых случаях к склонности употреблять символы, иносказания, аллегорические концовки повествования, введение в реалистический текст фактических или философских сюжетов.

В то же время попытки художественного осмысления действительности привели часть писателей к натуралистическому ее воссозданию. Целью этого направления стало непосредственное воспроизведение возможно большего количества современных жизненных фактов и явлений. Наиболее показательным в этом отношении являлось творчество П.Д. Боборыкина - фантастически плодовитого писателя (автора 20 романов, 50 повестей и рассказов, 20 драматических произведений и огромного количества статей), романы которого содержали массу эпизодов и действующих лиц. Целью писателя было "схватить и изобразить настоящий момент". Но при этом многочисленным произведениям Бобрыкина не хватает глубины, они содержат сырые, необработанные жизненные зарисовки, большое количество ненужных для сюжета персонажей.

Механическое копирование жизни и угождение вкусам определенной группы читателей нередко приводили к апологетике героев, полностью принявших устои современной социальной жизни, буржуазии. Чехов в письме Суворину писал о "бодром" таланте И.Н. Потапенко и о представителе мещанской беллетристики К.С. Баранцевиче: "Это буржуазный писатель, пишущий для чистой публики, ездящей в III классе. Для этой публики Толстой и Тургенев слишком роскошны, аристократичны, немножко чужды и неудобоваримы... Станьте на ее точку зрения, вообразите серый, скучный двор, интеллигентных дам, похожих на кухарок, запах керосинки, скудость интересов и вкусов - и вы поймете Баранцевича и его читателей. Он не колоритен. Он фальшив, потому что безнравственные писатели не могут быть не фальшивыми". Чехов А.П.Полн. собр. соч. и писем. В 20 т. М., 1949. Т. 16.С.160.

Таким образом, осуждая приукрашенное, фотографически подобное, но не истинное воспроизведение современной жизни, Чехов утверждал необходимость нравственной идеи в художественных произведениях. Это же требование было творческим стимулом крупнейших писателей-реалистов конца XIX века.

Отечественное бытие, особенно провинциальное с его особенностями и пороками, стало предметом пристального внимания одного из наиболее социальных писателей тех лет - В.Г. Короленко.